Глубокая простота Вилла Шутса: российский контекст

За полтора десятилетия после выхода первого русского издания этой книги в 1993 году  положение дел в России в отношении понимания жизни и жизненных практик претерпело специфические изменения. В постсоветские времена сфера человеческих отношений стала предметом прикладного интереса. Появились факультеты менеджмента, кафедры психологии профессиональной деятельности, появились  фирмы, набирающие и тренирующие персонал, появились практикующие психотерапевты и психоаналитики, институты психоанализа и психологические семинары.

С другой стороны, вся эта социально-психологическая активность до сих пор несколько отдает «бабой Нюрой» в смысле отношения к ней общественности. Думается, что именно поэтому в данной сфере деятельности появилось много солидных слов — коучинг, консалтинг. Словно ведущие семинаров стыдятся быть тренерами — должны быть коучами, стыдятся просто давать консультацию. Это смешное умничание — симптом неуверенности, и ей есть почему быть.

Дело в том, что российское общественное сознание, воспитанное советской школой с ее наивным позитивизмом эпохи просвещения, практически полностью лишено сведений о собственной жизненной практике. Жизнь тела в течение всех советских десятилетий не обсуждалась (или обсуждалась на матерном языке во дворе), т. е. — не была включена в поле публичного обсуждения. Жизнь человеческой души, прямо связанная с жизнью тела с одной стороны, и жизнью мира (социального, физического, метафизического), с другой, обсуждалась только посредством категорий морали: совесть, долг, вина. Н. Заболоцкий цитировался исключительно в контексте призыва к общественному долгу: «Душа обязана трудиться….» Поскольку тело было объектом медицины или дрессуры, а душа — объектом общественного контроля, замечать их тесную связь не приходилось. Формулировки подобной связи ограничивались народными изречениями типа «сытый голодному не товарищ» или «путь к сердцу мужчины лежит через его желудок».

О жизни собственного тела каждый узнавал и узнает отдельно и на личном опыте. Это случается, тогда, когда тело страдает, тогда, когда оно помогает нам выжить, делая невозможное в чрезвычайной ситуации, или тогда, когда в чем-то ограничивая свое тело, человек узнает о том, что это ограничение прямо влияет на его душевное состояние. Мы  знаем, что голова болит — «от проблем», что «руки опускаются», когда в нас нет решимости, и что физическое объятие связано не только с сексуальным взаимодействием, но и с доверием. Мы нуждаемся в объятиях наших близких.

Но всему этому нас не учили в школе (хоть средней, хоть высшей). И это обстоятельство имеет чрезвычайно важное общественное следствие: это — не легитимное знание, у нас нет  общего и законного языка для обсуждения этого опыта. А, следовательно, для российского менталитета — обсуждение целостной жизни тела-духа-общества — вещь сомнительная,  предмет разговоров на тему «верю — не верю».

Это — наша местная российская ситуация адаптации целостного взгляда на мир. Понимание непосредственной связи, существующей между телом, социальной жизнью человека, природным и метафизическим миром все еще рассматривается как предмет религиозной веры, но не как аксиома современного научного знания.   Понимание свободы выбора, который делает человека ответственным за собственную жизнь, сама возможность так думать и так действовать — все еще не стали в России достоянием общей культуры. Сёрен Киркегор, с его этикой человека, выбирающего себя, в отличие от Энгельса и Маркса,  с их принципом необходимости, российской общественности не известен.

Вместе с тем, в мире и науке дело складывалось иначе. Научные открытия XIX-XX века становились предметом школьного знания европейца и американца, поскольку западное образование не имело столь жестких идеологических фильтров. Это не означает, что оно не имело их вообще, но, тем не менее, знания и представления, остававшиеся в России итогом индивидуальных мировоззренческих завоеваний, не требовали и не требуют таких усилий на Западе. Многое из того, что будет названо ниже, вошло в западное базовое знание и уже не нуждается в аргументации. И не требует ссылок. Но поскольку в России это — не так, в общих чертах опишем тот мировоззренческий, культурный и научный контекст, в рамках которого стала возможной «глубокая простота» книги Вилла Шутса.

Сказать по Декарту «я мыслю, значить я существую» для ряда мыслителей ХIХ века — Томаса Карлейля, Сёрена Киркегора, Фейербаха, с его философией любви, для Ницше, было уже не достаточно. Антропологический подход к философскому пониманию мира дал новую методологию, которая складывалась на протяжении последних полутора веков.

После семиотики Чарльза Сандерса Пирса (1839–1914) мы знаем, что есть две логики — логика думания и логика действования. Пирс показал, что существуют две различных практики: практика человека рассуждающего о мире — практика познания,  и практика человека, в мире живущего и действующего.  И это — не одно и то же. Последняя по Пирсу определяется «верованиями», которые суть - привычки действовать определенным образом. Верование по Пирсу представляет собой то, что сегодня принято называть картиной мира: интерпретационную схему и набор сценариев, которые использует человек для организации своего поведения. Природа таких верований социальна. Чтобы верования были устойчивыми, они должны разделяться всеми членами общества. Закрепление верования в истории осуществлялось и осуществляется через авторитет: социум или государство предписывает своим членам совокупность обязательных для них установок (верований), преследуя и наказывая инакомыслящих.

Одним из таких «закрепленных верований»  является представление о том, что «бытие определяет сознание». Коль скоро это так, следовательно — человек продукт среды, жертва обстоятельств, человек — следствие. Привычка так думать — «закрепленное верование» советского и постсоветского атеистического общества.

После Зигмунда Фрейда (1856–1939) мы знаем о существовании бессознательного, и, в частности, о том, что поступки человека определяются не только его сознательными решениями, но и неосознаваемыми импульсами, побуждающими его к действию.

После этнологии Марселя Мосса (1872–1950) мы знаем что «техники тела» — смех, плач, роды, то, что в пределах каждой культуры воспринимается как естественно-физиологическое, на самом деле является наследуемой культурной практикой. Общество навязывает индивиду строго очерченные правила использования собственного тела посредством воспитания телесных потребностей и телесной деятельности. «Любой этнолог, занимавшийся полевыми исследованиями, знает, — писал Клод Леви-Строс в предисловии к изданию трудов Марселя Мосса, — насколько телесные возможности различаются в разных человеческих сообществах. Пороги возбудимости, пределы сопротивляемости меняются от культуры к культуре. «Бесплодное» усилие, «невыносимая» боль, «несказанное» наслаждение производны не столько от личных способностей человека, сколько от критериев, установленных в результате одобрения или неодобрения коллектива». Понимание прямой связи между жизнью тела и социальной жизнью, установленное этнологией Мосса и развитое в трудах его последователей, обеспечило научный фундамент психосоматической медицине. В соответствие с ее моделью болезнь есть симптом неразрешенного социально-психологического конфликта. Именно поэтому разные общества болеют по-разному.

После психофизиологии А. А. Ухтомского (1889–1943) мы знаем, что поведение человека, включая его физические реакции, отстраивается от интегрального образа, которым человек располагает, а интегральный образ — «продукт» жизни души. На внешнее воздействие мы отвечаем той реакцией, которую мы выработали как привычный способ реагирования, что внешне может выглядеть алогично — мы будем, например, смеяться, когда нам больно, и ругаться в ответ на похвалу. То есть мы можем слышать, видеть и понимать лишь то, что мы привыкли и считаем нужным слышать, видеть и понимать. Между сообщением и ответной реакцией располагается сложно организованный “слой”. Его структура, обусловленная предыдущим опытом, преобразует внешнее воздействие по правилам внутреннего аккумулированного опыта, и порождает другое, ответное, действие, которое напрямую не выводимо из сигнала. Этот слой «отформатирован» имеющимися у человека «закрепленными верованиями». Их наличие и власть над человеком Ухтомский называл принципом доминанты.